«Долгий XIX век» в истории Беларуси и Восточной Европы. Исследования по Новой и Новейшей истории - Коллектив авторов

i jej brzegi» признается в любви к родной земле, которая «дала жизнь, кормит хлебом и не откажет в месте для последнего отдыха»[741]. Сильная привязанность к малой родине оборачивалась на чужбине ностальгией – психическим расстройством, связанным с оторванностью от дома, которое было известно под термином «дамарад» еще в средневековье[742].

Являясь средой, в которой аккумулировались семейные традиции и история, усадьба влияла на формирование сословно-родовой идентичности и исторического сознания. Задачи сословного воспитания молодого поколения дворян решались в границах поместья разнообразными средствами. Само название усадьбы могло служить инструментом мемориализации, – наименования поместьям, деревням и фольваркам давались подчас в честь родных помещика[743]. В застенках часто проживали шляхтичи с одинаковой фамилией, которая становилась названием данного населенного пункта. Среди шляхты были широко распространены придомки, которые могли фиксировать определенные черты характера или указывали на некоторые исторические происшествия [744].

Владельцы поместий собирали исторические легенды, которые связывали прошлое их «малой родины» с историческими событиями страны. Дети, которые воспитывались на этих рассказах, воспринимали историю страны как часть своей семейной истории. Так, согласно воспоминаниям Я. Булгака, имя Мицкевича он узнал одновременно с именами своих родителей. Он привык с детства видеть в Мицкевиче земляка и почти члена семьи[745]. Однако подобные легенды, как правило, не имели документального подтверждения. Распространенным легендарным сюжетом, например, был рассказ о визите в поместье коронованного владетеля. Наиболее популярными в данных легендах персонажами среди помещиков-католиков являются Витовт, С. Баторий и Наполеон, у православных – Екатерина II. О многих белорусских храмах, заложенных помещиками, можно было услышать, что Наполеон восхищался их архитектурой и сожалел, что не может перенести эти чудесные постройки в Париж. Часто подобные семейные апокрифы публиковались помещиками отдельными изданиями или включались в мемуары. В честь исторических, а часто псевдоисторических событий, которые связывались с данной местностью, устанавливались памятные доски, стелы и обелиски (например, мемориальная колонна в честь Конституции Речи Посполитой от 3 мая 1791 г. в Глубоком и Леонполе). Согласно замечанию З. Глогера, когда скромность мешала хозяину поместья демонстрировать мемориальную комнату, где в войну 1812 г. ночевал генерал Наполеона, то он всегда мог показать на стене своего дома царапины от вражеских пуль[746]. Шляхетские генеалогические деревья, по свидетельству З. Глогера, свободно обходились как с фактами светской, так и библейской истории. Изображения генеалогических деревьев часто содержали аллегорические сюжеты, авторами которых являлись сами шляхтичи. Как пример подобной художественной и исторической самодеятельности З. Глогер приводит генеалогическое древо, в сени которого была изображена Богоматерь, а внизу – шляхтич со снятой шапкой. Из уст Матери Божьей исходили слова: «Надень шапку, кузен» [747].

Тенденция идеализации жизни в Речи Посполитой, чаще всего эпохи Станислава Августа, начала развиваться в местном помещичьем обществе после войны 1812 г. Непосредственно после разделов Речи Посполитой подобное явление в своей массе не наблюдалось. Так, согласно свидетельству Ф. Карпинского, после третьего раздела Речи Посполитой местная шляхта была приведена к присяге, в крае устраивались многочисленные пиры и балы, на которых помещики танцевали «с большой страстью и весельем»[748]. Согласно утверждению К. Тышкевича, в историческом сознании представителей местного привилегированного сословия в качестве крупных культурных эпох выделялись «пястовские времена», эпоха Сигизмунда Старого и королевы Боны, эпоха Сасов и правление Станислава Августа. После «времён Станислава Августа» начиналась современность. То, что было до правления С. Понятовского, называлось стариной, «за давними временами». Наибольшим престижем «из старины» пользовалась эпоха Сигизмунда Старого и королевы Боны, которая привнесла много новаций в патриархальный быт местного нобилитета[749].

Мемориализовались места упокоения предков. Наибольшим престижем пользовались каменные часовни с родовым склепом. Они возводились при храмах, основанных землевладельцами, на дворах либо в парках поместья [750]. В конце XVIII – начале XIX вв. возникла мода слагать элегии на смерть. Данные упражнения были несовершенными с точки зрения литературного вкуса, носили напыщенный характер, и ряд интеллектуалов сделали «элегияманию» предметом высмеивания. Существовало также обыкновение печатать на смерть помещика клепсидры – карточки, на которых помещался аллегорический рисунок, который должен был отображать идею быстротечности времени и печали близких, на них также содержалась текстовая информация с латиноязычными сентенциями, именем умершего, а также временем и местом, где должно было происходить богослужение и похороны. Имело распространение обыкновение выпускать в знак траура по умершим общественным деятелям фарфоровые чашки и перстни с соответствующими надписями[751].

Задаче мемориализации истории рода служил парк, где устанавливались часовни-усыпальницы, памятники, обелиски, камни с эпитафиями. Широкое распространение получили памятные деревья, которые местная легенда связывала с разными замечательными личностями и событиями («дубы Мицкевича» и подобное). Наиболее большие деревья имели собственные имена, о них писала местная пресса, они делались любимым фоном для фотографирования. Хозяин подобного дерева, даже когда оно уже погибало, старался сохранить о нем память, – из пней подобных деревьев изготавливались беседки или часовни. Молодая поросль около этого места со временем наследовала «отеческую» славу и имя[752].

В помещичьей среде природа являлась общепринятой константой образа отечества. Сам природный пейзаж «малой родины» приобретал воспитательное значение в педагогических стратегиях поместного дворянства. Заурядному пейзажу приписывалась уникальность, высокая эстетичная ценность, в нем виделся духовный символизм, и наконец, он сакрализовался. Например, Я. Булгак находил самые возвышенные и одухотворенные характеристики для «живительных оврагов и рвов» родной сторонки, а также лиственных лесов милой его сердцу Новогрудчины, в пейзажах которой он прозревал «счастливую, спокойную живописность». В то время как «плоская и безлесная» поверхность соседней Мирщины, и подавно более отдаленных на несколько десятков верст земель, где «начинали господствовать сосны», вызывали у сосноненавистника Я. Булгака дискомфорт [753]. При описании «неродных» пейзажей Я. Булгак прибегает к стратегии профанации: «Восток – это вещь обычная и малоинтересная, нечто пустое, убогое, лишенное цветной сочности и образной пластики – равнины, пески, сосняки, скупая растительность»[754].

Подобная реакция была достаточно типичной в среде местного поместного дворянства. Обратной стороной локального патриотизма и умиления перед поместьем как «малой родиной» являлись ксенофобия и культурный партикуляризм. Соседние губернии рассматривались часто как чужая территория, не редкостью была бытовая вражда и наличие негативных стереотипов относительно к выходцам из соседних губерний. Враждебной и вредоносной средой считался город. Например, по мнению помещика К. Тышкевича, город и большие дороги – места, где встречаются «испорченные люди»[755].

Во многих помещичьих усадьбах Беларуси писались нерегулярные семейные дневники (Silva rerum), которые включали сведения и слухи общественно-политического характера, политические сатиры, песни, анекдоты, тосты, удачные речи на похоронах, свадьбах и шляхетских выборах, выписки из частных писем, памятные семейные и общенациональные даты, описание погоды,